Рука и сердце [сборник litres] - Элизабет Гаскелл

сегодняшнего, потому что он хорошо освежает при температуре. Она была неплохой женщиной, доброй, хотя и не с самым лучшим характером, и с искренними извинениями ответила, что винограда больше нет. Отказ удовлетворить просьбу больного раздражил меня, и я не сдержался:

– Но Текла говорила, что сбор винограда начнется лишь четырнадцатого, а ваш виноградник совсем недалеко, сразу за садом, на склоне холма, разве не так?

– Так, и мы там собираем виноград. Но вы, сударь, наверное, не знаете наших законов. До начала сбора винограда – великий герцог всегда сам определяет этот день, и о нем объявляют в газетах, – так вот, до тех пор можно собирать свой виноград только дважды в неделю, в этом году по вторникам и пятницам, и в эти два дня следует набрать столько, чтобы всем хватило, а уж если кто просчитается и недоберет, приходится терпеть. А в последние пару дней в «Полумесяце» уйма постояльцев, и все хотят винограда. Но завтра день сбора, и господин получит столько, сколько пожелает.

– Что за странные предписания сверху, – недовольно проворчал я. – К чему все эти строгости? Чтобы не крали виноград друг у друга с неогороженных участков?

– Вот уж не знаю, – ответила она. – У крестьян в этих деревнях много странных порядков, как господин изволил заметить. Зато в Вормсе жизнь совсем другая – съездили бы, сударь, и сами бы убедились.

– Но там и вид совсем другой, – отозвался я, заметив внезапную перемену света, когда солнце вышло из-за тучки или облака.

Как я уже не раз говорил, окно смотрело прямо в сад. Постриженные сливовые деревья с золотистой листвой, большие кусты лиловых астр, поздние розы, яблони, с которых уже сняли часть розовых яблок, но ветки все еще были усыпаны ими, и под деревьями стояли подпорки; слева – увитая зеленью беседка, сверху донизу покрытая жимолостью и другими ползучими растениями; а дальше – низкая стена из серого камня, за которой поднимались виноградники, простиравшиеся до дальнего холма, одного из многих, уходивших все выше и выше, в фиолетовую даль.

Вдруг я заметил нечто необычное и спросил:

– Почему у выхода в виноградник протянута веревка с привязанной к ней соломой?

– Здешние люди так дают знать, что там ходить нельзя. Завтра ее уберут, и господин получит виноград. А теперь я пойду приготовить вам кофе.

И она удалилась, сделав книксен, как, вероятно, было принято в Вормсе. Кофе принесла младшая служанка, с которой я ни словом не перемолвился, совершенно не понимая ее ужасного диалекта. Спать я лег рано, утомленный и подавленный. И должно быть, мгновенно уснул, потому что не слышал, чтобы кто-то заходил в комнату, но утром, как обычно, все необходимое мне было аккуратно расставлено на столике у кровати.

Меня разбудил стук в дверь и тоненький детский голосок, на ломаном немецком спрашивающий разрешения войти. Я, по обыкновению, ответил утвердительно, и в комнату вошла Текла с прелестным крупным мальчуганом лет двух на руках, одетым лишь в ночную рубашонку и разрумянившимся после сна. Он крепко сжимал в ручках большую гроздь благородного муската и был похож на маленького Бахуса. Глядя на ребенка с очаровательной нежной гордостью, Текла поднесла его к кровати. Но, оказавшись вблизи от меня – недовольного, истощенного болезнью, заросшего, – он резко отвернулся и уткнулся личиком в ее шею, не выпуская грозди из рук. Она что-то быстро и ласково сказала ему, судя по всему уговаривая, хотя слов я не понял; через пару минут мальчуган послушался ее, повернулся в мою сторону, наклонившись так низко, что едва не выпал у нее из рук, разжал ладони, и гроздь упала на кровать рядом со мной. Затем он вновь прижался к Текле, уткнув лицо в ее шейный платок и ухватив за волосы.

– Это единственный сын хозяина, – проговорила она, мягкими движениями терпеливо высвобождая косы из его пальчиков, которыми он тут же снова их ухватил. – Мой маленький Макс, моя радость, только ему не следует так сильно тянуть. А теперь пусть он скажет «до скорой встречи» и пошлет господину поцелуй – и мы пойдем.

Обещание в самом скором времени унести его из моей темной комнаты сделало свое дело: малыш пролепетал «Auf Wiederseh’n»[46], пухлой ручкой послал мне воздушный поцелуй, и Текла унесла его, радостно щебечущего что-то на своем детском языке. В следующий раз мы встретились ближе к вечеру, когда она принесла мне кофе. Теперь она совсем не походила на ту цветущую оживленную девушку, которую я видел утром, но была бледна, выглядела измученной заботами и словно постарела на несколько лет.

– Что произошло, Текла? – спросил я, искренне взволнованный тем, что могло приключиться с моей доброй, верной сиделкой.

Прежде чем ответить, она оглянулась.

– Я видела его. Он пришел сюда, и фройляйн так рассердилась! Грозится все рассказать хозяину. Ох, ну и денек выдался!

Обычно такая собранная и сдержанная, бедняжка едва не разрыдалась, но усилием воли взяла себя в руки и принялась передвигать белую фарфоровую чашку, чтобы мне было удобнее ее взять.

– Ну же, Текла, успокойтесь и расскажите мне обо всем. Я слышал громкие голоса и решил, что фройляйн опять вывели из себя, а Лоттхен была сама не своя, когда принесла мне обед. Франц здесь? Как он вас отыскал?

– Здесь. Это точно он, но за четыре года человек сильно меняется, я его совсем не узнаю, но он меня сразу узнал, и вспомнил все слова, которыми мы называли друг друга детьми, и хотел объяснить, почему так и не женился на этой швейцарской Анне. Сказал, что никогда не любил ее, а теперь хочет вернуться домой и остепениться и надеется, что я приеду и… – Тут она замолчала.

– И выйдете за него замуж и станете жить в его гостинице в Альтенаре, – продолжил я с улыбкой, чтобы подбодрить ее, хотя и был весьма разочарован ходом событий.

– Нет, – возразила она. – Старый Вебер, его отец, умер, оставив долги, и Франц не получит никаких денег. А ему всегда нужны были деньги – знаете, есть такие люди, – а пока я раздумывала и он стоял рядом, вошла фройляйн и – ничего удивительного, потому что на бедного Франца теперь жалко смотреть, – она страшно рассердилась, и обозвала меня скверной дерзкой девчонкой, и сказала, что не потерпит ничего подобного в «Полумесяце» и все расскажет хозяину, когда он вернется из лесу.

– Но вы ведь могли объяснить ей, что он ваш давний друг. – Я сомневался, стоит ли произносить слово «возлюбленный», но потом оно все же сорвалось с моих уст.

– Франц бы так